Так же, а может и сильнее, выл, подсвистывая, ветер, неслось, ослепляя, поднятое снежное крошево. Но перед землянкой, будто назло зиме, бойцы отрядов терпеливо ждали, жавшись друг к другу, последних известий.
Расталкивая людей, Настя подвела Петра поближе к приемнику. Минуты через три раздались позывные Москвы, и сразу многих партизан охватило трепетное чувство. Через паузу послышался торжественный, с металлическим отливом голос диктора. Он передавал сводку Совинформбюро о том, что под Москвой наши войска перешли в решительное контрнаступление и гонят немецко-фашистских захватчиков от столицы на запад. Дальше он перечислял освобожденные от врага города и села, перечислял потери гитлеровцев в живой силе и технике, захваченные трофеи… Слова диктора было слышно всем, потому что приемник работал на всю мощность и у ветра не хватало силы заглушить его.
Сообщение из Москвы вызвало ликование. Оно взбудоражило, опьянило ощущением замаячившей впереди неминуемой скорой победы над гитлеровской Германией. У Петра же оно вызвало испуг. Ему стало казаться, что победа эта уже подходит и что час крушения немецко-фашистских захватчиков совсем близок; а ему не хотелось сейчас такой победы. Он хотел драться, мстить. «Бить, бить, бить!» — упорно выстукивало у него в мозгу. И Чеботареву виделись то Соня, которую всё мучают, то мечущийся в жару Момойкин. Или появлялся перед глазами умирающий Федор-друг. Петр, устав от видения, жмурился, но видение не исчезало. Федор-друг начинал видеться в могиле… и Петра грызла совесть. Вспоминалась их полковая дружба… О Вале Чеботарев просто не мог думать. Как только память возвращалась к ней, глаза наполнялись слезами, и текли, текли они, скупые солдатские слезы.
Своя судьба совсем перестала волновать Петра. Раньше, до известия о гибели Вали, он думал о себе, мечтал уцелеть в этой военной сумятице. И в ту пору Валя — живая, та, какою он запомнил ее, провожая из отряда Пнева в Лугу, — неотступно следовала, казалось ему, с ним рядом и руководила его поступками. И не то чтобы Петр часто вспоминал о ней. Нет, он вспоминал тогда о ней редко… А сейчас? Раз представив ее гибель, он все время видел теперь Валю погибающей. И в поступке ее ему непонятно было лишь одно: как же она, ожидая ребенка, о котором они столько передумали (имя все давали), решилась?..
Молчком перемалывая горе, Чеботарев чаще и чаще стал спрашивать себя: куда ему идти, зачем идти, когда нужно — драться?! Нужно — бить и бить гитлеровцев! До последнего — бить, бить!.. Росло желание остаться здесь, в отряде Уполномоченного. Но тут всплывал в памяти случай, когда Семен с группой товарищей заявил Уполномоченному об этом же. Реакция Уполномоченного была суровая. «Я понимаю вас, — сказал он сухо и спросил: — Вы с комиссаром своим и командиром советовались?» Уполномоченный отчитал их за разболтанность, увидел в их поступке несоблюдение субординации. Проводив Семена с бойцами за дверь землянки, он вызвал Чеботарева и Батю. Укорял в слабости политико-воспитательной работы. Объяснял, что поручает Бате вывести через фронт своих семерых раненых, требующих лечения, но способных идти бойцов, да четырнадцать обессиленных. После этого укорил: «Здесь остаться не ахти что… Там армии люди нужнее. Здесь я и без ваших людей найду пополнение, если понадобится. Вон сколько по деревням, хоть сейчас, готовы взяться за винтовку! И… берутся».
Лагерь покидали сразу оба отряда: Уполномоченный уходил на запад, а Батя — на восток, к своим.
Прощание было трогательным. Обнимались. Жали друг другу руки. Троекратно, по-русски целовались. Чеботарев искал глазами Вавилкина — не целовать, конечно. Посмотреть ему в лицо. Сурово посмотреть… Но Вавилкина не было. «С разведчиками, поди, путь отряду прокладывает», — тоскливо предположил он, и в его мозгу, как там, на нарах, вдруг опять возникло слово «бить». Как набатный звон, отдавалось оно в ушах. И когда уже разошлись, «бить» долго еще продолжало напоминать — то глухо и отрывисто, то с томительным раскатным звоном — о Вале и о многом, с чем столкнулся Петр в эти первые месяцы войны и что настойчиво призывало к отмщению…
Железную дорогу Мга — Кириши переходили ночью, с боем. Разметав гитлеровский наряд, охранявший полотно, ринулись, сколько было сил, на восток. За ночь, делая короткие привалы, добрались до безопасных мест — так утверждал проводник. На отдых остановились в редком и чахлом смешанном лесу — отряд в нем виден, как говорится, за версту. Проводник успокаивает Батю, но Бате не нравится уже и его упорство, и он вздыхает. Вздох этот в густой морозной тишине катится, как снежный оползень. Петра раздражает и оптимизм проводника, и неверие Бати. И он отходит от них к Насте.
Настя сидит на корточках и меняет бойцу из отряда Уполномоченного сползшую с локтя повязку. Вместо марлевой салфетки — квадратик старой, вылинялой прокипяченной цветной тряпицы. Вата — одежная, серая, не впитывающая кровь. Настя растеребливает ее красными от мороза пальцами… Петру видно, как ловко и проворно ходят ее руки, бинтуя рану. Боец сидит прямо на снегу, подогнув под себя полу короткого полушубка.
Когда Настя кончает перевязку, Чеботарев садится перед ними на корточки. Девушка смотрит ему в глаза ласково, чутко.
— Ну, вот и перевязала, — говорит ей Петр, и Настя впервые после прочтения дневника слышит в голосе Чеботарева доброту, нежность.
Придерживаясь за его плечо рукой, Настя начинает снимать свой валенок.
— Больно пятку что-то, — говорит она тихо.
Петр помогает ей снять валенок. Она разворачивает портянку, снимает толстый шерстяной носок. Водит ладонью по пятке. Из-за ее руки Петру ничего не видно, но он догадывается по движениям ее руки, что на ноге мозоль. «Глупенькая», — жалеет Петр Настю и вдруг осознает, что здесь, в отряде, он не один-одинешенек, а что рядом с ним идут добрые, не чужие ему люди. И от этих мыслей Чеботареву сразу становится легче. И ему уж хочется утешить Настю, приободрить, и он с сердечностью в голосе тихо произносит:
— Как почувствовала, что натирает, надо было разуться.
Боец, вспомнив, видно, как переходили железную дорогу, с ироническими нотками, но в тон Петру, добавляет:
— Верно, в будку бы к фашистам заскочила. Они бы и мази какой ни есть приложили… А еще бы… крикнула командиру остановить продвижение ввиду боли в ноге…
Боец, не досказав мысль, смолкает, потому что Настя глядит на него обиженно, а Петр осуждающе. Поднявшись, раненый уходит к своим, уполномоченцам, как называют их в отряде.
Навертывая портянку на носок, Настя что-то бормочет себе под нос — ворчит, решает Петр.
— Уж дойти бы скорей, что ли! — посмотрев в лицо Петру — заросшее, худое, черное, говорит вдруг Настя с оттенком отчаяния в голосе.
— Скоро придем, успокаивает ее Петр. — По прямой до фронта теперь километров тридцать — тридцать пять. — А сам не верит, что поход этот когда-нибудь кончится.
Они замолкают. Слушают, как поблизости, за елкой, говорит, проклиная эти места, переодевающийся Семен — он провалился по грудь в болоте и, сбросив мокрую одежду, надевал то, что нашлось у бойцов в отряде. Рядом с Семеном посмеивается проводник. Через минуту, две он говорит Семену, гордясь чем-то:
— Это вам не лужские болота! Это — Соколий мох! Тут не то что люди — звери ходят тут, только когда нужда их приспичит…
Привал кончился.
Первым идет теперь Чеботарев. Ноги вязнут в глубоком снегу — верхний, утрамбованный ветрами и морозами слой его рвется под тяжестью шага, как тонкий осенний ледок… Усталость чувствуется во всем теле, особенно когда надо поднимать ногу, чтобы ступить ею снова. «По проселкам бы пойти, — неторопливо, в такт шага думает Чеботарев, — и ночью. Ночи теперь длинные. А на день забираться куда-нибудь. А то и не дойдем на самом деле — люди выдохнутся, и конец…»
Так шли все утро.
Повалил снег. Дул, ударяя в лицо, холодный ветер.
На коротком привале Батя подошел к Чеботареву и, проговорив: «Опять заметет», тревожно посмотрел ему в глаза и потянул его в сторону.
— Фронт ровно слышно… Пушки будто стреляют, — отведя Чеботарева подальше от бойцов, шептал он, подставив к уху ладонь.
Петр долго прислушивался, но ничего, кроме свиста ветра да того, как стучит собственное сердце, не слышал. Шли день…
К вечеру — темнело теперь рано — отряд добрался наконец до заросшей кустарником и смешанным лесом речушки — к землянкам, о которых Уполномоченный говорил: «Перед последним броском к фронту в них и передохните получше». Но землянки оказались взорванными — гитлеровских рук, видно, дело. Началось восстановление их. Кто поднимал просевшие крыши, кто резал кирпичи из твердого снега, кто ставил двери…
В этих землянках Батя с Чеботаревым решили пережидать непогоду.
